Екатерине Санджиевне уже 85 лет, но она всегда чем-то занята. Уж такой у нее характер. Мы, молодые, выросшие в мирное время в материальном достатке, восхищаемся мужеством, жизненной силой и выносливостью людей старшего поколения. И хочется низко поклониться им за то, что они выдержали все испытания и при этом сохранили достоинство, не сломились перед стихией нечеловеческих страданий и жестокого бесправия.
...В ноябре-декабре 1943 года ходили упорные слухи о том, что всех калмыков без разбору выселят в Сибирь. Мы не верили этому. Но 28 декабря 1943 года, в шесть часов утра, к нам в дом вошли трое военных с автоматами. Зачитали указ о выселении калмыков, осужденных как предатели Родины, и приказали собираться. Я сказала, что мой муж на фронте, он гвардии майор. На это старший, в гражданской одежде, зло сказал: "Ишь ты, вояки! Знаем мы вас!".В доме начался обыск. Почему-то рылись в сумочках и детской одежде. Я их спросила; "Что вы ищете?" Ответ: "Оружие". И засмеялись. Потом начали нас выталкиватъ во двор. Свекровь не могла шевольнуться от испуга. Ее окружили мои дочки, уткнув личики в подол бабушкиного халата. Я тоже растерялась. Военные предупредили: "Ничего не берите с собой, вам вещи не понадобятся". После таких слов я подумала, что нас всех расстреляют.
Людей погнали, как скот, к колхозной конюшне. Там мы просидели трое суток. Наконец, 1 января 1944 года (мы даже забыли про Новый год) начали подъезжать полуторки, крытые брезентом. Машины отправлялись загруженные людьми до отказа. К вечеру того же дня нас привезли на железнодорожную станцию г. Сальска Ростовской области. Очень быстро погрузили в старые вагоны для скота, и мы тронулись в путь.
Ехали долго, не останавливаясь. Туалета нет, вместо него использовали ведра. Кто знал, что можно было полы прорубать? Мы же народ послушный. Так продолжался наш путь - с невероятными страданиями, вшами и болячками. В вагоне я сидела у порога с дочкой Кларой на руках. Так и просидела с ней, не выпуская из рук все 18 дней пути. От нечеловеческих условий те, кто послабее, умирали. По дороге, на остановках, мертвецов выносили и кидали прямо в снег.
Изредка наш вагон открывали проветривать. На одной из остановок к нам подошла женщина и предложила картофельные лепешки по 10 рублей. Наша бабушка решила купить их, но только она потянулась за едой, как тяжелая раздвижная дверь вагона захлопнулась. Бабушка не успела отпрянуть, и её голова оказалась зажатой дверью, как тисками. Бедная старушка стала кричать и извиваться от страшной боли. Я помню лицо молодого солдата, который закрыл дверь. Он стоял и улыбался! Потом бабушка долго плакала и болела. Люди в вагоне тупо смотрели на происходящее и молчали. Так мы и не попробовали тогда первые картофельные лепешки на земле сибирской.
Куда нас так долго и далеко везут? Я думала, что нам не могут выбрать укромное место, где могли бы всех расстрелять и закопать. Все молчат, никто не разговаривает, только слышен плач детей и стоны больных. В вагоне духота, дети просят пить. Я мну в руках снег, который набился в углы разбитого окошка, и мокрой рукой мочу губки детям. Снег весь черный от угля и копоти паровоза. В голове пусто, только стук колес... Наконец, 18 января 1944 года эшелон остановился на станции Называевка Омской области. Нас выгрузили ближе к вечеру, загнали в большой сарай. Наутро пришли какие-то чиновники и стали отбирать людей в колхозы и организации. Разобрали в первую очередь малосемейных и работоспособных. Остались никому не нужные, такие, как я. Но к вечеру и нас, четыре семьи, погрузили на повозки и повезли.
Приехали в какой-то колхоз. Поселили нас в бывший детский сад - окна без стекол, печка не топится. Первое время меняли оставшуюся одежду на картошку, тем и кормились. В конце февраля от недоедания умерла дочь Женя. Ей было четыре года. Только похоронили старшую, как умерла трехлетняя Клара. Похоронили их в одной могиле. Осталось нас трое: я, свекровь и дочь Шура шести лет. Это был для нас самый страшный месяц на сибирской земле.
Из местных жителей с нами поначалу никто не общался. Кто-то пустил слух, что мы людоеды и питаемся трупами умерших людей. Оказывается, они следили за нами и ждали, когда мы будем есть своих мертвых детей...
Утром 10 марта 1944 года в пришла в колхозную конюшню и выпросила корову, чтобы съездить за дровами. Тогда груз возили на коровах. Меня, беременную, пожалели, дали топор, пилу и показали, куда ехать. В лесу спилила дерево, ветки обрубила, уложила дрова на воз. Вдруг начала болеть поясница, низ живота. Поняла, что начались роды. На мое счастье приехали местные женщины, тоже за дровами. Они посадили меня на воз с дровами и довезли в село. После великих мук ближе к вечеру я родила мальчика, которого в честь отца назвала Андреем.
Когда сыну было около месяца, решила устроиться на работу. От станции в трех километрах находилось "Торфпредприятие", где за работу давали помимо денег еще и сухой паек. Меня взяли чернорабочей. Вскоре я перевезла семью поближе к торфучастку, поселились в землянке-развалюхе. Получала паек на 10 дней, а при перевыполнении нормы давали сверху 200 граммов хлеба и ложку вареного гороха. Горох я съедала, а хлеб несла домой. Делила маленький кусочек пополам: одну половину дочке, вторую - бабушке. Дочка же съедала в обед мою норму супа.
В ноябре 1944 года нас разыскал мой муж, Андрей Кононович Темиров. Прислал 1200 рублей. Тогда на эти деньги можно было купить мешок картошки. В военкомате были удивлены. Какие же это враги? Муж в чине гвардии майора, а семья - на учете в спецкомендатуре... Если один раз не явишься - 15 суток ареста, а если два - 10 лет тюрьмы за побег. В военкомате ко мне относились хорошо, детям выдавали без очереди паек - крупу, сахар, сушеную рыбу.
Долгожданному Дню Победы калмыки радовались вдвойне. У нас была одна мысль: теперь-то уж разберутся, кто есть кто. Справедливость должна восторжествовать. Ан нет! Комендатура стала еще строже, а наше положение - хуже прежнего.
Стали возвращаться наши мужчины. Кто с фронта, кто из госпиталей, кто из Широклага. Их встретили повальной слежкой. Участились аресты.
С марта 1946 года спецпоселенцам должны были выдавать государственные пайки. Туда входило по 20 кг муки, крупы, мануфактура (ткани), шкуры на шубы и от 700 до 1000 рублей денег на человека. Но многие ничего этого так и не получили. Бесправных людей обкрадывали, нагло и открыто началась вербовка стукачей. В комендатуре открытым текстом говорили: "Будешь на нас работать - получишь паек, а нет - отберем". И отбирали. В тот период многие семьи калмыков погибли от голода. Мертвых по ночам выбрасывали в старый заброшенный колодец на торфучастке. Такой была "награда" фронтовикам за Победу!
Наступил 1947 год. Андрюшке нашему уже шел четвертый год. Он вырос на болоте, ел картошку и пресные лепешки, иногда доставали для него молоко. Я по-прежнему много работала. Но летом торфучасток затопило водой. Под воду ушли и хозпостройки, и жилые дома. Предприятие пришлось ликвидировать, а нас, рабочих, распустить. Мы за голову схватились: как жить, где работать? В конце августа я с семьей переехала в другой район Омской области. Надеялась, что на другом месте, может, и судьба по-другому сложится. До окончания ссылки оставалось еще долгих десять лет...
