После смерти хана Аюки давление правительства на калмыков усилилось. Его наследники назначались Москвой и должны были отдавать своих детей в заложники; астраханские губернаторы вмешивались во внутренние дела ханства, русские, украинские и немецкие крестьяне-земледельцы занимали калмыцкие пастбища; реорганизация Зарго ослабила ханскую власть; миссионерская деятельность православной церкви увенчалась образованием поселений донских, чугуевских, терских, яицких крещенных калмыков; стали преобладающими методы директивных указаний военных ведомств по отношению к ханской власти; ограничивались внешнеполитические связи Калмыкии. Под влиянием соседнего оседлого населения в ханстве развиваются товарно-денежные отношения, распространяются земледельческие работы, начинается отход бедняцких слоев на заработки в русские города и села, предпринимаются попытки перехода на частичную оседлость.

В первой половине XVIII в. реформированное Петром I государство, отказавшись от московских методов прагматической гибкости, взяло курс на интеграцию калмыков. Астраханский губернатор А.П. Волынский перечисляя выгоды от крещения калмыков, полагал, что таким путем можно «привесть их в совершенную покорность русской власти и ассимилировать… в образе жизни к русским».
Правящая верхушка ханства отрицательно реагировала на экспансию, предпринимая безуспешные попытки защитить свои земельные владения и прежние права. Это внесло раскол в калмыцкую элиту, часть ее представителей (Баксадай-Дорджи, внук Аюки, ханша Джан, вдова Дондук-Омбо, ее 4 сына и 2 дочери) перешла в православие. Готовность калмыков вернуться на свою старую родину возросла в связи с разгромом Джунгарского ханства маньчжурами и возможностью заселения его пустующих земель.
Сторонником и пропагандистом откочевки в Джунгарию выступило ламаистское духовенство Калмыкии, обеспокоенное фактами крещения не только служилых и беглых калмыков, но и прямых потомков хана Аюки. Версия о самостоятельной роли Далай-ламы VII Галсан Чжамцо в организации откочевки, не нашедшая документального подтверждения, представляется нам сомнительной. Согласимся в этом случае А.С. Мартыновым, который полагал, что Лхаса в XVIII в. как центр ламаизма служила интересам цинской политики в Монголии, а Далай-лама VII был известен своей покорностью маньчжурам. Следовательно, если «подзывная грамота» была отправлена в 1756 г. наместнику Дондук-Даши, то лишь с санкции Пекина. В то же время цинский двор, руководствуясь военно-стратегическими соображениями, не стал бы настаивать на возвращение в Центральную Азию волжских калмыков, не заручившись предварительно их согласием на создание антиджунгарского союза. В условиях неизбежного возобновления ойрато-цинской войны возвращение независимых волжских калмыков противоречило интересам цинской дипломатии, которой не удалось в 1714 и 1731 гг. склонить ханов Аюку, а затем Церен-Дондука к созданию антиджунгарской коалиции.
Возможно, версия с якобы «указанным» Далай-ламой для побега 1771 годом принадлежит калмыцкому духовенству во главе с ламой Лоузанг-Джалчином. Астраханский губернатор Н.А. Бекетов докладывал Коллегии иностранных дел накануне исхода, что «калмыцкие ламы всюду сеют тревожные слухи и пугают неизбежной христианизацией». Лоузанг-Джалчин, являясь главным ламой калмыков, входил в ближайшее окружение наместника и, как отмечал Голстунский, «пользовался большим уважением и авторитетом среди своих людей, так что он претендовал на перевоплощение (хубилган) в какого-нибудь святого». Н.П. Рычков сообщал, что захваченные в плен из числа бежавших калмыки показали на допросах: «Многие причины… принудили их уклониться от российского подданства; но самые главные поощрения к тому были не столько от их владетелей, сколь от некоего их ламы…, который, будучи почитаем от народа за человека бессмертного, возбуждал всех именем своих богов итти в Зюнгарию и восстановить там древнее свое владычество». Здесь в месту вспомнить интересные показания астраханского татарина М. Абдулова, которому удалось вернуться в Россию: Лоузанг-Джалчин после прихода в Джунгарию говорил, «якобы по его старанию и склонению калмыцкий народ побег ис протекции российской в китайскую сторону зделал, да и по ево предводительству тамошних мест достиг, желая в воздаянии за то получить себе главное в сем народе начальство». Назвал Лоузанг-Джалчина в числе заговорщиков и хошоутский нойон Замьян, который первым сообщил астраханскому губернатору Н.А. Бекетову в письме от 20 февраля 1767 г. о намерении правящей элиты ханства возвратиться в Джунгарию.
С 1767 г. организацией откочевки занимались, помимо Лоузанг-Джалчина, наместник Убаши, нойоны Цебек-Дорджи, Бамбар, Шеаренг, зайсанг Даши-Дондук. Подготовка ухода осуществлялась в условиях роста социальной напряженности в ханстве. Суровые зимы 1767 и 1768 гг. вызвали падеж скота. Бедствие народа усилил правительственный указ 1768 г., запрещавший продажу хлеба по пути с судов на калмыцких переправах и других местах, не установленных для такого рода торга. Руководитель «Калмыцких дел» И.А. Кишенской сообщал астраханскому губернатору 22 октября 1768 г., что «особливо же ныне по такому крайнему в хлебе оскудению больше всех претерпевает наивящщую нужду калмыцкий народ».
31 декабря 1768 г. наместник Убаши получил грамоту с предписанием отправить 20-тысячное войско в армию П.А. Румянцева в Молдавию. 30 марта 1769 г. сформированное наместником войско отправилось из урочища Яшкуль к месту назначения. Остальные силы во главе с Убаши выступили в апреле 1769 г. в поход против кубанских татар и кабардинских феодалов. В составе корпуса генерала И.Ф. де Медема калмыки сражались против турок в Грузии.
В условиях русско-турецкой войны (1768-1774 гг.) правительство распорядилось оставить калмыков кочевать на правобережье Волги летом 1769 и 1770 гг. с тем, чтобы облегчить задачу привлечения их к участию в военных действиях. Истощение пастбищ стало причиной нового падежа скота. В письме к полковнику И.А. Кишенскому от 27 декабря 1770 г. дербетский нойон Цебек-Убуши жаловался, что «тех мест корма и воды еще с самого лета потравлены, и по случившейся великой непогоде в бытность нашу тамо всякого рода скота нашего разпропало много, чрез что мы получили себе убыток». Обстановку накаляли и участившиеся случаи хищения у калмыков местным оседлым населением скота. К примеру, наместник Убаши писал Коллегии иностранных дел 11 февраля 1770 г. о конфликте дербетских калмыков с донскими казаками.
Руководитель «Калмыцких дел» И.А. Кишенской сообщал о состоянии улусов в Коллегию иностранных дел, но не получил ответа, поэтому обратился Н.А. Бекетову с предостережением, что «ежели удержать их здесь (на правобережье - Е.Д.), и они от того в разорение приходить будут, крайне опасно дабы и весь сей народ не встревожить и в смятение не привесть».
Недовольство народа стало всеобщим, о чем свидетельствует высказывание некоей «Ульзиной женки» в разговоре с казаком Анчиком Хашкиным: калмыкам «ныне жить приходит раззорител(ь)но и весьма тяжело, понеже наших мужей берут немалым числом в государеву службу, да и все наши улусы то же за Волгу переправляют, как и ныне будучи Орда, за Волгою на нагорной стороне множество скота повалилось, да и все де мы приходим в разорение и убожество и когда де мой муж был не в походе, а находился при улусах, лучше бы нам итти от того изнурения в Зюнгарию».
Анализ психологического состояния калмыцкого общества в конце 1760-х гг. показывает, что, несмотря на любовь и привязанность к своей отчизне – приволжским степям, калмыки не были интегрированы в российское общество. В традиционном обществе, каким было Калмыцкое ханство, основная масса населения не обладала способностью осознанного отношения к русской культуре, а потому воспринимала ее как нечто чуждое. «Все русское, - отмечал архимандрит Гурий, - было для калмыков ненациональным и чуждым. Оно отвергалось, как враждебное, и, воспринимаемое отдельными лицами, клеймилось всей массой народа, как презренное и позорное».
В силу исторической инертности основной массы населения интересы целого в ханстве, как правило, представляла верховная власть. Отчуждение властных функций от общества вело к отрицанию роли личности «рядового» калмыка. Соответственно угасала и потребность личности в свободном волеизъявлении как осознанная обществом ценность. Мало того, опираясь на традиции, общество подавляло попытки такого волеизъявления и всем членам калмыцкого общества, кроме хана, в свободе отказывалось. В итоге это вело к персонификации власти – отождествлению властных функций с конкретной личностью, исполняющей их. Учитывая подобную тенденцию, можно говорить о «монархической доминанте» в менталитете калмыков. Поэтому в событиях 1771 г., когда правители вершили антинародную политику, калмыцкий народ проявил удивительную пассивность и смирение. Призыв наместника Убаши покинуть Россию прозвучал для общества как приказ, выполняя который калмыки «в поспешных сборах бросали кибитки, худой скот, малолетних детей, идолов, больных».

Елена Дорджиева,
кандидат исторических наук.
Известия Калмыкии, 22 мая 2002 г.

to the library | номын сан руу | в библиотеку