Алексей Егорович Егоров.


Свеча жизни Егорова.
Валентин Пикуль.

     Недавно, просматривая “Старые годы”, я снова перечитал статью о художнике Федоре Калмыке, который в Карлсруэ сделался придворным живописцем баденских герцогов. И захотелось рассказать о другом калмыке - он мог бы стать личным живописцем папы римского, а при русском дворе императора Николая I его лишили громкого титула “русского Рафаэля”.
     Окунемся в старину. Однажды калмыцкая орда, населявшая приволжские степи, вдруг стронулась со своих кочевий в сторону далекой страны Джунгарии. Екатерина II послала за ордой погоню, и в 1776 году казаки нашли в покинутом улусе плачущего мальчика в желтых сапожках. Кто он такой, не выяснили. Сироту отправили в Московский Воспитательный дом, где его крестили, он стал писаться Алексеем Егоровичем Егоровым. Мальчик подрос, а тогда не было дурной привычки спрашивать: кем, миленький, стать хочешь? Детей, воспитанных на казенный счет, строили по ранжиру: ты - в музыканты, тебя - в сапожники, ты ступай в балет, а тебя - в повара... Алеше Егорову выпала доля:
     - Собирайся в Питерсбурх - быть тебе живописцем!
     Быть - и никаких разговоров: повинуйся.** Академия художеств любила опекать сирот, становясь для них родимой семьей, но режим был суров; в пять утра (еще тьма-тьмущая на дворе) уже поднимали детишек, прикармливая их скудно: на завтрак - бобы, вместо чая - стакан шалфея с бубликом. В аудиториях - холод собачий, а рабочий день для мальчиков кончался в семь часов вечера гречневой кашей с молитвой, после чего - спать! И так - год за годом... Не это меня удивляет, а другое: на такой незавидной пище Егоров развился в Геркулеса, завивавшего кочергу в “восьмерку”, легко рвавшего пальцами колоду карт. У него не было избранной судьбы - он взял ту, которую ему дали, и случилось чудо: проявился не просто талант, а талантище!
     Скуластого подростка иногда спрашивали: “Откуда ты взялся? Что помнишь с детства?"
     А в памяти уцелел дым кизяка, пестрые халаты, бег коней да шатры на степном приволье - и все. Зрелость наступила в 1797 году: академия, признав талант Егорова, обеспечила его жалованьем, дала казенную квартиру с дровами и свечками, чтобы мог читать вечерами. Егоров обрел первых учеников. В характеристике его было начертано: “Свойства веселого и шутливого, трудолюбив, опрятности и учтивости мало наблюдает.., сложения здорового”. В изображении человеческого тела, играющего мышцами, он стал виртуозом. Анатомию изучил лучше врача. А знание “антиков” было таково, что любую статую рисовал наизусть.
     - Рисунок - это наука. Точная, как и алгебра. Но умейте соблюдать античную красоту тела, - внушал он ученикам.
     В 1803 году его послали пансионером в Рим - ради совершенствования. Итальянский язык он освоил поразительно скоро. А появление “русского медведя” (как прозвали Егорова) было необычно. Он пришел в натурный класс, где все лучшие места были уже заняты. Егоров скромно пристроился где-то сбоку) быстро схватив карандашом натуру в самом неудобном для него ракурсе, с ленцою начал прохаживаться между мольбертами, бесцеремонно заглядывая в чужие листы.
     - Вам, я вижу, нечего делать, - заметил профессор.
     - Я уже закончил, можете взглянуть, вот! Профессор был удивлен, но выразил сомнение: русские, по его мнению, неспособны к рисунку, как итальянцы.
     - А вот так они могут? - воскликнул Егоров. Схватив уголь, он прямо на стене начал обводить контур человеческой фигуры, ведя линию с большого пальца левой ноги, и, не допустив ни одного промаха в рисунке, закончив его мизинцем правой ноги. - Нет, вы так не можете! - сказал Егоров и удалился...

     Один из учеников кинулся к стене с тряпкою, чтобы стереть “мазню русского дикаря”, но профессор удержал его прыть:
     - Оставьте! Это - шедевр гения...
     Егоров был всецело поглощен изучением Рафаэля.
     - Подражать великому мастеру - профанация, - утверждал он. - Но когда долго и пристально созерцаешь его шедевры, помимо воли проникаешься его же манерою...
     Знаменитый Винченцо Камуччини, лучший живописец Италии, использовал рисунки Егорова для своих исторических композиций. Гениальный Антонио Канова принимал “русского медведя” у себя в мастерской; пьедестал, на котором позировала обнаженная красавица Елиза Биази, был украшен девизом: “Memento morn”. Канова лепил, а Егоров рисовал; за работой они беседовали о соблюдении гармонической простоты древних классиков - это был странный разговор для артистов, живших в веке париков и мушек, жеманности модных Психей, подражавших элегическим пастушкам. Канова, ревностный католик, осуждал Егорова за то, что он не желает припасть к престолу папы Пия VII:
     - При Ватикане вас ждет судьба всеобщего баловня!
     - Но я создан для России, - отвечал Егоров. - Вы же, маэстро, тоже отказались быть сенатором при дворе Наполеона...
     Алексей Егорович всегда был чутким патриотом. И однажды, когда честь России была задета, он взял оскорбителя за штаны и легко выставил в окно третьего этажа, встряхивая в руке над улицей, пока обидчик не взмолился о пощаде. А с натурщиками Егоров работал так. Клал на стол монету и говорил:
     - Твоя! Если сумеешь меня к стенке прижать... Добродушный и славный, он сделался известен в Риме самому последнему нищему лаццарони. У него были и враги. По ночам на Егорова нападали наемные убийцы с кинжалами. Егоров побивал их всех, а стилеты переламывал, словно щепки. Слава переплеснула границы Италии, и “русский медведь” превратился в “русского Рафаэля”. На Егорова возникла в Европе мода, коллекционеры и богачи охотно скупали его рисунки, стоимость которых определялась так: весь лист бумаги сплошь покрывался золотыми монетами - это и была цена рисунка!. Между тем для Наполеона, шагавшего очень широко, уже взошло пресловутое “солнце Аустерлица”, обстановка в Европе была политически неустойчивая, и в 1806 году Академия художеств отозвала Егорова на родину.
     Дома его ожидало назначение в адъюнкт-профессоры, вскоре Егоров стал и академиком Его тянуло к исторической теме из библейской истории, ибо в ней можно было полнее всего выразить человеческое тело - в его радостях и страданиях. А в знании истории религии Егоров мог бы соперничать с любым митрополитом... Александр I назвал его “знаменитым” после написания им аллегории “Благоденствие мира”: за двадцать восемь дней работы Егоров создал гигантское полотно, в котором около сотни фигур были представлены в натуральную величину. Егоров стал легендарен!
     А когда в академии вешали картину в столь тяжеленной раме, что свита служителей, истопников и дворников не могла с ней справиться, Алексей Егорович сам взбежал по стремянке.
     - А ну! - сказал. - Давайте-ка ее сюда... И одной рукой богатырь укрепил картину на крюк. По вечерам, сидя перед раскрытым окошком с видом на Неву, заставленную кораблями, Алексей Егорович - академик! - тихо бренчал на балалайке, напевая частушки о самом себе:
     Ах ты сын - Егоров сын,
     Всероссийский дворянин.
     Конечно, такой богатырь один не заживется для укрепления творческой мощи необходима жена! Егоров посмеивался:
     - На мою-то калмыцкую рожу. , какая польстится? 1812 год вызвал в русском обществе небывалый подъем патриотических чувств. Скульптор Мартос на барельефах, украшающих его памятник Минину и Пожарскому, сознательно увековечил себя, старца, в античном хитоне, жертвующего Отечеству двух своих сыновей, ушедших тогда в ряды народного ополчения.
     У скульптора был еще выводок красивых дочерей.
     - Ума не приложу: куда девать всю эту телятину? - говорил Мартос. - Хорошо бы распихать по рукам художников.
     - Мне твоя Верочка мила, - намекнул Егоров Верный себе, он взялся за тему “Истязание Спасителя”. Мы, живущие в XX веке, не поймем этого, а современники понимали, что егоровский Христос, подверженный бичеванию палачей, олицетворяет идею России 1812 года, стойко вынесшей поругание неприятеля. Три года, а то и больше заняла работа над этим полотном, выписанным с особым тщанием. Теперь наши искусствоведы пишут “Егоров понимает героизм не как поединок с врагом, а как стоическое терпение, отрешение от собственных страданий во имя счастья грядущих поколений...” Слухи об этом полотне разнеслись по всей Европе, и даже взыскательная Англия пожелала приобрести егоровскую картину.
     Цена на нее росла! Предлагали немыслимые деньги.
     - Я барышничать не стану, - говорил Егоров Мартосу. - Паче того: нежелательно мне, чтобы “Спаситель” из России уехал...
     Одновременно с “Истязанием” создал он и “Сусанну” - одну из первых в России картин, исполненную с обнаженной натуры. Егоров не боялся ни “Сусанн”, ни “Натурщиц”, ни “Купальщиц” - их тела округло-пленительны, наполнены розовым соком жизни на фоне волшебно-чарующей зелени. А вот скульптор Мартос, которому сам господь бог, кажется, велел любить тело в первозданной его простоте, терпеть не мог обнаженной натуры, и любую наготу, даже мужскую, он стыдливо прятал под складками драпировок, выделывать которые он был большой мастер. Посетив с дочерьми театр, где танцевала несравненная и воздушная Истомина, Мартос всю дорогу до дома плевался.
     - У-у, коровища какая! Оголилась, да еще пляшет... Егоров просил Ивана Петровича, чтобы третью дочку, Веру Ивановну, не выдавал на сторону, а оставил за ним.
     - Да на что она тебе? - фыркал Мартос. - Дура ведь! Сидит днями в окне и на корнетов прохожих пялится.
     - А я с нее “Богородицу” писать стану... Уже не раз к Егорову обращались с просьбою писать портреты, но мастер отнекивался, говоря:
     - Да где уж мне? Не умею я их делать... Умел, да не всегда хотел, - так будет точнее! Вера Ивановна Мартос, на которой он женился, стала отличной “богородицей”, позируя ему для образов, и тысячи верующих отбивали перед женой Егорова поклоны, ставили ей свечки, припадали к ней губами... Егоров не был уже молод, но его “богоматерь” исправно беременела. В суете быта супруги опростились, полюбили носить затасканные халаты. Оба они - трогательно нежные:
     - Ах, друг мой сердешный, Алексей Егорович!
     - Благодарю за лаоку, милейшая Вера Ивановна... Так и жили! Ученики-академисты окружали мастера с патриархальным почтением. К началу занятий уже стояли возле дверей квартиры, встречая его появление поклоном. Егоров носил старомодную шинель, имея в руках трость и фонарь. Ученики сопровождали его до классов, принимая шинель с тростью, гасили фонарь. Подхалимства в этом не было - едино лишь уважение к заслугам профессора, к его таланту. А среди учеников был страшный лентяй - Карлушка Брюллов, которого утром было не добудиться, - Карлушка-то дрыхнет, чай? - спрашивал Егоров по утрам. - Ну что с него взять-то? Лодырь, но.., умеет, умеет! Да-с. Как бы не обскакал всех вас, давно проснувшихся.
     Егоров натягивал на голову замасленную ермолку из кожи, не спеша двигался среди мольбертов, учил больше показом, желая видеть красоту даже там, где ее недоставало. Был у него и домашний ученик, итальянец Скотта, которого Егоров кормил и одевал, как родного сына... За работой иногда слышалось:
     - Миша, а ты сапоги-то мне почистил ли?
     - Сейчас.
     - Может, и самоварчик поставишь?
     - Сейчас.
     - А с барышнями моими не хочешь ли погулять?
     - Сейчас...
     И вот Скотти, славный в будущем мастер картин, выводит на прогулку дочек Егорова - Наденьку, Дунечку,. Сонечку, за ними плетется, ковыряя в носу, Евдокимушка... М. Ф. Каменская, дочь художника Федора Толстого, писала, что в квартире Егорова неурядица и беспорядок! Сам он вечно в замызганном халате, уже с брюшком. “Около него на кресле, в пунсовом ситцевом платье, прикрывая ковровым платком свой громадный живот, всегда сидела на натуре, очень еще красивая собой, жена его Вера Ивановна... Егоров писал с нее богородиц, а с дочерей своих - ангелов”. Когда же подросла Сонечка, и ей нашлась работа - позировать для одалисок. Однако образовывать своих “барышень” Алексей Егорович не пожелал, он говорил:
     - К чему учить эту телятину? Сколько ни учи, все позабудут. Им бы, дурехам, только замуж поскорей выйти...
     В доме появился и первый жених - инженерный поручик Митя Булгаков, заглядевшийся на смущенную Наденьку.
     - А ну, пошел вон из-за стола! - гаркнул Егоров. В чем дело? Оказывается жених нечаянно сложил крест-накрест вилку с ножиком, и Егоров сразу расшумелся:
     - Мы эти масонские штучки знаем, нас не проведешь... Обладавший смолоду почти разбойничьей славой, стал Егоров под старость бояться грозы и масонов. Нужда не стучалась в двери его дома, но Егоров делался уже скуповат:
     - Вы бы, Вера Ивановна, за столом-то не сразу гостям куски накладывали. Сначала спросите: хотят ли? На што добро переводить зря, ежели они неголодные к нам приходят?
     Беда, которой он ждал, не замедлила прийти... В тех же выпусках “Старых годов” встретилось мне письмо художника П. Е. 3аболотского к известному меценату А. Р. Томилову; оно датировано как раз 1840 годом. “Кто знает Алексея Егоровича Егорова, - писал он, - каждому приятно вспомнить имя его, но кто услышет о его теперешнем положении, примет участие и выронит слезу сострадания. Алексей Егорович, наш столп академии, опора каждого художника, лишен сего титла достойного; он отрешен от должности. Ему отказано служить.., мрачная завеса опустилась на Славу Его, кто поднимет ее? Его Истинный Талант и Слава во веки не затмятся...” Не совсем грамотно писал Заболотский, зато правдиво писал и душевно!

***

     Римские папы имели много грехов, но были достаточно умны, чтобы не вмешиваться в дела художников, отчего галереи Ватикана и оказались наполнены гениальными шедеврами. Екатерина II, грешница великая, открыто признавалась, что в искусстве не разбирается, но умела слушать советы знатоков и потому оставила после себя Эрмитаж, наполненный сокровищами. Ее же внук, Николай I, напротив, не стыдился указывать художникам, как надо работать, а собрание Эрмитажа разорял, торгуя картинами с аукциона, а иные полотна отправлял сразу в пожарную часть столицы, чтобы предать их пламени... Так ведь было!
     Сначала императору не понравились образа, сделанные Егоровым для церкви Измайловского полка, и он объявил ему выговор:
     - И прошу внести его в протоколы академии! Чтобы больнее унизить мастера, Николай I велел Егорову публично расписаться в прочтении царской резолюции, а потом его заставили вернуть аванс, полученный за работу. Когда же Егоров и унизился, и остался без денег, разруганные образа царь сам и велел повесить в церкви Измайловского полка, ибо лучше образов все-таки не нашли... Егоров перекрестился:
     - Даст бог, и забудет он резолюцию свою.
     Все притихло. Только шумела молодая слава Брюллова!

     Егоров взялся писать новые образа для церкви святой Екатерины в Царском Селе. Николай I тут как тут, сделал “стойку”.
     - Эту пачкотню, - велел, - отправьте обратно в академию, и прошу выяснить: достоин ли Егоров звания профессора?
     Карл Брюллов, в блеске молодой славы, не выдал своего учителя на истязание, да и все профессора поставили Егорова в ряды живописцев с мировым именем: “Опытностью своей и советами он и теперь так же полезен, как в течение 42-летней службы его при Императорской Академии Художеств”. Но самодержавная воля самодура победила разумные доводы, царь распорядился:
     - Егорова, в пример иным, вовсе от службы уволить... Была осень 1840 года. Ученики зажгли фонарь, последний раз подали мастеру старомодную шинель, он взял палку, а руки тряслись. С трудом Егоров нащупал крючки на шинели.
     - Старенькая, - сказал он. - Таких нынеча не носят. Еще в двенадцатом годе пошил, когда “Истязание Спасителя” писал...
     С казенной квартиры, где много комнат и света, где ненадобно думать о дровах и освещении, пришлось съехать на Первую линию Васильевского острова. Хорошо, что мебелью не обзавелся, - переезжать легче. На новой квартире Егоров развесил по стенкам свои картины и эскизы - сразу повеселело.
     - Вы, любезная Вера Ивановна, - сказал он жене, - не должны думать, что после такой обиды я стану помирать...
     Никто не видел его тайных слез. Он, которым восхищались Канова и Камуччини, он, прозванный “русским Рафаэлем”, он, который принес честь русской Академии художеств, теперь злобной волей дурака задвинут в угол жизни, словно старенький негодный шкаф... Но Егоров стойко пережил трагедию своей жизни. И в этом ему помогла молодежь, навещавшая его в новой квартире: кому нужен совет, а кому полтинник, кому поправить рисунок, а кто и просто так зашел - посидеть, послушать.
     На закате жизни Егоров сыскал друга в юном художнике Льве Жемчужникове, который оставил нам добрые воспоминания. Вместе они работали, читали, гуляли, заглядывая в лавки.
     - Спасибо тебе, Левушка, - сказал однажды Егоров.
     - За что? - удивился Жемчужников.
     - Не стыдишься старость мою приласкать. А вот Евдокимушка со мной не гуляет: ему, франту, за шинель отцовскую стыдно... Коли умирать буду, ты уж не покинь меня.
     Жемчужникова не было в Петербурге, когда старый мастер умирал. Последние слова Егорова были:
     - Вот и догорела свеча моей жизни... Его отвезли на Смоленское кладбище и опустили в землю - подле могилы Ивана Петровича Мартоса.
     Боюсь, что для людей, знающих историю нашего искусства, я не сказал ничего нового. Но иногда и повторение старого становится для нас новым. Итак, свеча Егорова догорела - яркая!
     Жизнь кончилась, а картины остались в музеях...
     Все дочери живописца вышли за достойных людей, особенно повезло Дунечке, связавшей судьбу со скульптором Теребеневым, могучие Атланты которого до сих пор удерживают своды Эрмитажа в Ленинграде. А сын, Евдоким Егоров, тоже художник, под конец жизни поселился в Париже, где завел керамическую мастерскую; он учил расписывать фарфор новое поколение живописцев...
     Это были Репин, Савицкий, Поленов.

     Чувствуете как смыкаются поколения?


оригинал на http://www.bestlibrary.ru/texts/ist/ras/pr44.shtml

ссылка по теме http://www.bumbinorn.ru/articles.php?id=65


to the persons | хувь хумуус руу | в персоны



Hosted by uCoz